Современникам Ростислав Барто запомнился как яркий, разносторонний художник романтического склада – однако работы его известны сегодня в основном людям старшего поколения. Родился Барто в Москве, с детства увлекался изобразительным искусством и музыкой. В 1922 году поступил во ВХУТЕМАС, оказавшись студентом прославленного мастера Александра Шевченко. Встреча с учителем стала решающей для творчества Барто. Их сближало многое: позитивное мировосприятие, упорство в работе, сходное понимание роли искусства. Пристрастие к недавней французской живописи, любовь к романтике, преклонение перед Востоком…
В конце 1920-х А. Шевченко передал другу-ученику свою увлеченность техникой монотипии, которая со временем стала главной в искусстве Ростислава Барто. Тогда, в 20-30-х, выставки с участием молодого автора следовали одна за другой: «Цех живописцев», «Бытие», ОМХ (Общество московских художников); московские показы перемежались с зарубежными. Живопись Барто оказалась заметна на выставках, но быть в те годы замеченным критикой означало оказаться в двусмысленном положении. Благожелательные отзывы таких корифеев «формальной школы» как Я. Тугендхольд и В. Лобанов, соседствовали в тогдашней печати с сентенциями о том, что в работах «Тышлера, Лабаса, Пименова, Шевченко, Барто и отчасти Чернышева» ярко выражается «крайний субъективизм». Уточнялись списки, оттачивалась приговорная лексика…
Постепенно Барто уходит от живописи маслом и темперой и сосредотачивается на станковой графике, прежде всего – на монотипии, которую известная художница Е. Кругликова называла «живописью в манере эстампа». Его работы, начиная уже с предвоенных лет, совершенно свободны от подражания Шевченко. В каждой вещи теперь чувствуется почерк Мастера, индивидуальная творческая система.
Новый взлет искусства Ростислава Барто приходится на начало 60-х. годов прошлого века. Последние полтора десятилетия его жизни – это царство монотипии в техническом смысле и царство природы – в сюжетном. Натурные штудии сменялись импровизациями, подготовительные листы сопровождали почти каждую монотипию; монотипии складывались в серии, а серии сменяли одна другую. Трудоспособность художника была фантастической: иногда в день он выполнял свыше десятка оттисков, причем они никогда не бывали «случайно красивыми» – предсказуемость результата была для Барто твердым правилом. Другое правило – непременный романтический подъем, душевное волнение в процессе работы. «Жизнь может и не быть выразительной, – писал художник, – но искусство обязано быть выразительным! В этом его правда!»
Графика именно этого, последнего и крайне плодотворного периода, преобладала на выставке в «Ковчеге». Присутствовали также листы 1930-х годов и военного времени. Экспозиция не претендовала на звание исчерпывающей ретроспективы, но вполне отражала основные темы и мотивы в творчестве Ростислава Барто.
В конце 1920-х А. Шевченко передал другу-ученику свою увлеченность техникой монотипии, которая со временем стала главной в искусстве Ростислава Барто. Тогда, в 20-30-х, выставки с участием молодого автора следовали одна за другой: «Цех живописцев», «Бытие», ОМХ (Общество московских художников); московские показы перемежались с зарубежными. Живопись Барто оказалась заметна на выставках, но быть в те годы замеченным критикой означало оказаться в двусмысленном положении. Благожелательные отзывы таких корифеев «формальной школы» как Я. Тугендхольд и В. Лобанов, соседствовали в тогдашней печати с сентенциями о том, что в работах «Тышлера, Лабаса, Пименова, Шевченко, Барто и отчасти Чернышева» ярко выражается «крайний субъективизм». Уточнялись списки, оттачивалась приговорная лексика…
Постепенно Барто уходит от живописи маслом и темперой и сосредотачивается на станковой графике, прежде всего – на монотипии, которую известная художница Е. Кругликова называла «живописью в манере эстампа». Его работы, начиная уже с предвоенных лет, совершенно свободны от подражания Шевченко. В каждой вещи теперь чувствуется почерк Мастера, индивидуальная творческая система.
Новый взлет искусства Ростислава Барто приходится на начало 60-х. годов прошлого века. Последние полтора десятилетия его жизни – это царство монотипии в техническом смысле и царство природы – в сюжетном. Натурные штудии сменялись импровизациями, подготовительные листы сопровождали почти каждую монотипию; монотипии складывались в серии, а серии сменяли одна другую. Трудоспособность художника была фантастической: иногда в день он выполнял свыше десятка оттисков, причем они никогда не бывали «случайно красивыми» – предсказуемость результата была для Барто твердым правилом. Другое правило – непременный романтический подъем, душевное волнение в процессе работы. «Жизнь может и не быть выразительной, – писал художник, – но искусство обязано быть выразительным! В этом его правда!»
Графика именно этого, последнего и крайне плодотворного периода, преобладала на выставке в «Ковчеге». Присутствовали также листы 1930-х годов и военного времени. Экспозиция не претендовала на звание исчерпывающей ретроспективы, но вполне отражала основные темы и мотивы в творчестве Ростислава Барто.
